(Тарас Бурмистров)
27.10.2008

Год с небольшим назад вышел последний том «Гарри Поттера», и, с моей точки зрения, окончание этого гигантского произведения – незаслуженно относимого к узкому сегменту «детской» литературы – было крупнейшим событием в западной культуре за последнее десятилетие. Тот успех, который эта книга имела в детской и подростковой среде, к сожалению, в качестве побочного эффекта привел к тому, что она выпала из фокуса «взрослого» внимания; между тем за последние годы не появлялось ничего более интересного для анализа тех общественных тенденций, которые отчетливо видны в зеркале художественного произведения и ускользают от взгляда профессионального философа, психолога и социолога.
Первое, что поражает нас, когда мы смотрим на эту книгу – это ее масштаб, невиданный в европейской литературе со времен Джойса и Пруста. Семь пухлых томов, сотни и тысячи страниц, десятки героев, каждый из которых обрисован живо и выпукло, бесконечная череда сюжетных событий – казалось, что заметно выдохшаяся в последние десятилетия европейская культура на это уже не способна. Читатель мог бы заблудиться в этом многообразии, если бы вся книга не была четко спаяна одной темой – так, что она кажется специально на эту тему написанной.

Главная тема «Гарри Поттера» – это фашизм; эта книга представляет собой яркую антиутопию, художественное моделирование события, которое после написания этой книги уже не кажется совершенно фантастическим: прихода к власти в Англии фигуры наподобие Гитлера и установления там полноценного фашистского режима. Уже само это – первым бросающееся в глаза – наблюдение вызывает множество вопросов: почему именно эта тема, а не какая-нибудь другая, оказалась в центре столь долгой и напряженной художественной рефлексии? В какой степени для Британии, и, более того, для всего англосаксонского мира в целом актуальна сейчас эта опасность? У нас нет оснований не доверять чувствительности и адекватности Дж. К. Роулинг в том, что касается восприятия и оценки общественных явлений, но неужели Запад и в самом деле сейчас испытывает такое сильное беспокойство по поводу этой угрозы – опасности быть снова ввергнутым в то безумие, которое охватило его еще так недавно по историческим меркам, и для избавления от которого потребовалось такое серьезное кровопускание? Если послушать его политиков и журналистов, единственная опасность, которая угрожает Западу, исходит от слабых и бедных тоталитарных режимов по его периметру, пока еще не разделяющих те ценности, которые им в любом случае придется рано или поздно разделить – и лучше раньше, чем позже. Одинокий (и поначалу довольно тихий) голос британской писательницы, однако, перекрыл их всех: оказалось, что современный Запад на самом деле беспокоится вовсе не об этом – а о том, как бы ему самому ненароком не угодить в тоталитарный соблазн первоклассного нацистского чекана.

Остроумным приемом превратив нас всех – все человечество – в «людей второго сорта», Дж. К. Роулинг дала возможность нам наблюдать за этим художественным экспериментом как бы со стороны, не солидаризуясь внутренне до конца ни с одной из сторон, участвующих в столкновении. Свободное перемещение точки зрения во всем пространстве между двумя полюсами позволило ей как автору необыкновенно расширить «силовое поле» романа, в котором так сложно и многообразно переплетаются личные судьбы героев с грандиозными мировыми событиями. Тема оказалась – в чисто художественном отношении – необыкновенно плодотворной; что же касается личного отношения к ней автора, то оно граничит с какой-то одержимостью, с наваждением. Мы привыкли легкомысленно относиться к литературным пророчествам, как, впрочем, и к любым другим пророчествам тоже; но, восприми мы хоть на минуту серьезно это предупреждение, многое в нашем мире заметно переменилось бы. Британия и США не переболели еще ни фашизмом, ни какой-либо острой формой тоталитаризма; и даже гипотетическая возможность для них увлечься чем-нибудь в этом роде означало бы катастрофу мирового масштаба – если вспомнить о той роли, которую сейчас играет англосаксонский мир на нашей тесной планете. Между тем эта перспектива не теоретическая, а вполне реальная, и во многом может рассматриваться как допустимый сценарий развития событий на ближайшие десятилетия – семитомный «Гарри Поттер» тому живое свидетельство. В истории бывали уже случаи, когда сбывались и «сны Веры Павловны», не только такие реалистичные и психологически достоверные книги, как роман Дж. К. Роулинг.

Британский фашизм, как его описывает Роулинг, выглядит во многом странно – причем непонятно, то ли это местные национальные особенности, «местечковый колорит», характерный именно для англосаксонской культуры в этом отношении, то ли более углубленное исследование самого феномена фашизма как такового. На протяжении всей огромной книги крайне настойчиво и почти даже нарочито проводится одна и та же тема: сближение, вплоть до полного отождествления, трех по сути своей разнородных явлений – фашизма, подаваемого в своей самой экстремистской форме, не сильно отличающейся от тех крайних проявлений, которые наблюдались в Европе в 30-40-х годах прошлого века; демонических проявлений, темных сил Зла, разгулявшихся на этом шабаше; и, наконец, британской аристократии, потомков древних и славных родов, теряющих влияние в современном мире и судорожно пытающихся его вернуть. Что касается соотнесения первого и второго пункта, то рассмотрение этого вопроса вышло бы за рамки данной статьи; сопоставление же первого и третьего может оказаться любопытным и привести нас к интересным выводам.

Первое, что узнает юный Гарри о новом для него мире, вступая в этот мир – это то, что он четко разделен на сегменты, «кластеры», причем от каждого участника игры требуется незамедлительно, как только он вступает в более или менее сознательный возраст (Гарри эту «инициацию» проходит в 11) принять ту или иную сторону, чтобы в дальнейшем ее придерживаться. Вопрос о том, кто какую сторону принял и насколько искренними чувствами при этом руководствовался, неустанно дебатируется в романе, составляя, наверное, добрых три четверти его «текстовой ткани». Выбор каждого подвергается постоянной проверке, иногда обычной, в «фоновом режиме», иногда на пределе человеческих сил, причем для того, чтобы вскрыть истинную сущность того или иного персонажа, используется едва ли не весь арсенал средств воздействия на личность – от соблазна властью и золотом до пыток моральных и физических. В этот выбор вмешивается множество обстоятельств, но в целом все герои – все население изобретенного Дж. К. Роулинг мира – без особого труда распределяются по тем «кластерам», которым хотят, сообразно с их внутренним выбором.

Четко поляризован уже Хогвартс, элитная школа, через которую проходят практически все живущие в этом мире. Он разделен на четыре «дома», с противостоянием главным образом того из них, в котором собраны отпрыски аристократических семейств, дорожащие своим статусом и явно ностальгирующие об ушедших временах – и другого, на вид более современного, с разношерстной компанией разных «кровей» без разбора и «храбростью» (или «мужеством») как отличительным признаком в нем собравшихся. Вся родовитая аристократия, начиная с Хогвартса, оказывается естественной союзницей нового Гитлера, почвой, без устали плодящей его сторонников и приверженцев. Интересно, думала ли об этом Елизавета II, принимая Роулинг в Букингемском дворце – если она вообще привыкла размышлять об этих предметах. Главный герой, alter ego автора, молится, чтобы избежать попадания в ту часть школы, которая двести лет назад была бы высшим пределом мечтаний любого героя английского романа – в его понимании это что-то грязное и недостойное, от чего надо держаться подальше. Британия всегда была в авангарде этого процесса, в ограничении королевской власти и размывании роли потомственной аристократии, начиная едва ли не с Хартии вольностей XIII века, но до появления «Гарри Поттера» мы не подозревали, что этот процесс идет так трудно и что ему придается такое значение. Целые тома этой книги посвящены рефлексии героя, кстати, тоже выходца из древнего благородного рода, на тему, как избежать кошмара попадания в одну компанию с отжившими свое аристократами, предпринявшими сейчас отчаянную попытку повернуть время вспять. Возможно, это было всегда больным вопросом для Британии (в отличие от более темпераментных стран вроде России или Франции, предпочитавших не рубить хвост собаке по частям, а решать проблему одним махом, в ходе очередного социального переворота), но не может же он быть притянут здесь к вопросу о фашизме механически, по принципу «где одна наболевшая проблема – там и другая».

Исторический Гитлер в очень малой степени опирался на немецкую аристократию, апеллируя непосредственно к массам и находя у них поддержку. Содействием богатых аристократических семейств он пользовался, особенно поначалу, но вообще был склонен им не доверять и нередко даже их третировать. Новый фюрер «Гарри Поттера» так же не сливается с этим миром, его «полукровность» (half-blood), не вполне чистое происхождение Роулинг часто подчеркивает, видимо, считая это важной и существенной деталью. В определенной степени он является таким же продуктом нового времени, как и все эти другие захватившие власть выскочки, ограничившие влияние старых родов и оттеснившие их на обочину исторического процесса. Аристократам с ним не намного легче, чем с Министерством – им приходится приспосабливаться и к одному, и к другому «властному субъекту», причем и тот, и другой субъект чувствует свое превосходство над теми, кто во все исторические эпохи ранее казался естественным воплощением идеи власти как таковой – и время от времени это превосходство с удовольствием демонстрирует.

В целом из книги Роулинг получается, что всякая власть – это зло; и власть аристократов, с которой пришлось бороться восемь столетий – это зло, и проходимец-фюрер, пришедший к власти – это зло, и даже демократическое Министерство, насквозь продажное и коррумпированное – это тоже зло (хотя и меньшее из зол). Всему этому Роулинг противопоставляет как идеал социального устройства нечто ранее неслыханное – сеть подпольных организаций, отчасти террористических, где никто никому до конца не доверяет, где начиная с какого-то момента даже отсутствует центр принятия решений, и где все делают «общее дело» в соответствии с толком и разумением каждого – что-то вроде Аль-Каиды. Всякая иная форма государственности (если это слово вообще применимо к сети партизанских ячеек хотя бы в каком-нибудь смысле) оказывается непоправимо заражена вирусом узкого своекорыстия и злонамеренности, а если в ней и сохраняется какая-то моральность, какие-то принципы, то от такой моральности хочется бежать куда глаза глядят – даже к демократическому Министерству, вообще как будто не знающему, что такое принципы, или, во всяком случае, реже всех других «ветвей власти» о них вспоминающему.

Крайняя децентрализация роулинговского подполья дает ему некоторое организационное преимущество в этой «войне всех против всех» – это действительно демократия в действии, низовая демократия, в отличие от «фасадной» и во многом имитационной демократии Министерства. Но увы, этот реализованный демократический идеал сопряжен с полным распадом государственности, вплоть до окончательной атомизации общественных сил. Деление и дробление этих сил доходит в «Гарри Поттере» до того, что в конце, в 7-м томе, все герои вынуждены действовать едва ли не в одиночку, не координируя свою деятельность ни с кем, а часто, когда у них душевный разлад, красочно описанный Роулинг, доходит до определенной степени – даже и с самими собой. Это неизбежное следствие попытки бороться с тоталитаризмом дальнейшим усилением демократии – которая в результате достигает такой интенсивности, что все общественные структуры окончательно распадаются, и социум превращается в набор индивидуумов, не верящих ни кому и ни в чем и не связанных между собой почти никакими узами.

Вызывает невольное уважение эта попытка схватиться за соломинку и довести те принципы, которые выручали англичан на протяжении последних веков и особенно десятилетий, до полного абсурда – и если при этом погибнет государственное устройство, как таковое, значит, это была неизбежная жертва. Это превращается уже в какой-то автоматизм, бездумную реакцию – примерно так, как выхватить оружие в темном переулке в городе, который неизвестно уже кому принадлежит и кем управляется. Главные герои книги, находящиеся в центре внимания автора, с такой скоростью отождествляют родовых аристократов с фашистами, что это уже напоминает «фашизм навыворот» – всякий, кто может похвастаться хотя бы несколькими поколениями своего рода, автоматически попадает под подозрение в поддержке Темных Сил (в романе, как известно, это не метафора). Тот blood status, соответствие требованиям о чистоте расы, который у Роулинг заставляют предъявлять всех пришедшие к власти нацисты, задолго до них был использован для сортировки «неблагонадежных элементов» – только в эту категорию попала родовая элита британского общества. Но разница между этими силами в романе все-таки есть, и граница здесь проходит именно по отношению к власти – устремленность к ней или отвращение от нее и маркируют это различие, принципиальное, по мнению Роулинг. Гарри Поттер потому и является главным героем этой книги (в обоих значениях слова «герой»), что он – едва ли не единственный – последовательно отвергает все предложенные ему варианты получить эту власть хоть в каком-нибудь виде (даже идея возглавить тренинг по подготовке – мы бы сказали «боевиков» – для вооруженного противостояния официальной власти во всех ее проявлениях вызывает у него поначалу крайние сомнения). Роулинг, кстати, упустила отличный сюжетный ход, который мог бы украсить ее книгу в дополнение к той великолепной коллекции «отречений», которую она собрала: в самом конце, перед финальным столкновением, Вольдеморт должен был предложить Гарри стать его «официальным наследником» и со временем занять его место. Надо думать, что глубокий демократический инстинкт и в данном случае не подвел бы нашего героя.

Но даже такое крайнее напряжение «демократических начал», которое мы видим в романе, превращение их в абсолют, граничащий с бессмыслицей, не помогает справиться с тоталитарным Злом – во всяком случае, сразу. Что-то сбоит в этом рецепте. По книге Роулинг видно, что вся эта история, две страшные мировые бойни первой половины ХХ века, глубоко поразила Запад и особенно англосаксонский мир – осмысление этого события, уже довольно давнего, еще как будто только начинается. Народы – европейские цивилизованные народы, с веками глубочайшей культурной истории за плечами – вдруг обезумели и вцепились друг другу в глотки, и неясно было, что может вообще их остановить до того, как они окончательно обескровят друг друга. Англосаксонский мир знал, что этому противопоставить, пока сам выступал жертвой агрессии, но какие средства надо использовать, чтобы уберечься от собственных поползновений в ту же сторону? Кажется, что нет необходимости Англии и Америке бороться сейчас за место под солнцем, потому что над ними и так никогда не заходит это солнце, но что будет, когда в мире станет еще чуть меньше ресурсов, нехватка которых уже сейчас остро начинает чувствоваться? Та модель, которой в настоящее время придерживается англосаксонский «мировой центр» – контролировать по возможности все потоки в мире, финансовые, сырьевые и информационные, и делиться частью «наконтролированного» со своими союзниками, сообразно степени их лояльности – может перестать срабатывать, когда ресурсов начнет хватать только на себя. Психологически же к новому «обострению отношений» в англосаксонском мире, кажется, все уже готовы – по прочтении «Гарри Поттера» я бы даже сказал, что чересчур.

Решение, предложенное Роулинг, выглядит двояко – с одной стороны, наивно, а с другой, скажем так, подкупающе (в хорошем смысле этого слова). Конечно, попытка усмотреть здесь корень зла в аристократии и отождествить тем самым нацизм с феодальными пережитками – это кажется несколько необдуманным. Это такая чисто английская привычка, усвоенная на протяжении столетий: как только в обществе начинаются какие-то неурядицы, первое, что надо сделать – это вытащить из темных щелей недобитых аристократов и долго возить их мордой по столу – прошу прощения, но культурнее это не скажешь. Раньше, может быть, это и помогало от каких-то социальных хворей, но теперь уже не очень – потому что делиться этим аристократам уже практически нечем. Может, и хотелось бы еще уменьшить роль их в обществе, но куда уж дальше, никакой особой роли они давно уже не имеют.

Но когда герои отвлекаются от развешивания аристократов по фонарям (чаще, к счастью, все же фигуральному) и задумываются над тем, что и они могли бы что-то сделать для общей «секуляризации власти», их душевные движения начинают выглядеть более симпатично. В романе настойчиво проводится тема любви и терпимости к «малым сим» – благо тщательно разработанный пандемониум дает для развития этой темы массу возможностей. Идеал всеобщего равенства и братства реализовать прямо сейчас невозможно, но герои и не стремятся к этому, понимая, что даже движение к этому идеалу – это, с одной стороны, трудная работа, а с другой – само по себе большое достижение. И именно в этой работе, в этом движении Роулинг видит противоядие от фашизма – едва ли не единственное. Она говорит об этом открыто и однозначно, хотя и не нарочито, нигде не переходя грань чистой художественности и не превращая свою книгу в публицистическое произведение. Для Роулинг важен именно этот, как он прямо назван в одном месте книги, демократический инстинкт, почти подсознательное чувство, а не общественные институты и установления, законы и традиции. То, что все веками наработанные демократические институты падут при первом же нажиме сразу и без какого-либо сопротивления, не вызывает у нее ни малейшего сомнения. Этому никто в книге даже и не удивляется. Но какое-то глубинное здоровое чувство, как она надеется, сохранится все же в сердцах у людей – и внешне это будет выражаться, по Роулинг, именно в этом сострадании к «низшим» и попытке поднять их до своего уровня. Проблема, однако, заключается в том, что как раз это здоровое чувство – странным образом – и может привести мир к гибели еще вернее, чем самые крайние извращения моральности, которые демонстрировал и демонстрирует фашизм.

Опираться на инстинкты – дело вообще довольно рискованное, какие именно инстинкты в случае чего возьмут верх в обществе – еще вилами по воде писано. Как только мы пытаемся немного углубиться в эту тему, мы понимаем, что противопоставлять тут «правильные» и «неправильные» чувства вообще некорректно, потому что генетически, в глубинной основе своей это одно и то же: фашизм произрастает из самой сути демократии, из ее сердца. Демократия – это раскрепощение возможностей человека, не скованного более теми ограничениями, которые сдерживали его раньше на протяжении столетий – сословными, государственными, религиозными. Это раскрепощение высвобождает в социуме мощные силы, но и таит в себе огромную опасность – что эти силы будут направлены не совсем туда, куда ожидалось. Демократия и фашизм, пышно процветшие на Западе в ХХ веке – это две стороны одной медали, следствие освобождения от пут, наложенных на общество и ранее рассматривавшихся как нечто абсолютно необходимое для существования социума.

Тоталитарные режимы, как грибы произросшие по всему миру в прошлом столетии, были попыткой обуздать высвободившиеся силы человека, наложить на них хоть какую-то узду, или, если не получается это сделать – хотя бы канализировать эту энергию, направить ее в какое-то определенное русло. Англосаксонский мир пошел по другому пути, и сейчас – несколько парадоксальным образом – оказался как раз у самого края той пропасти, которой он всегда так стремился избежать. Причина этого заключается в самом рецепте от болезни: западная демократия, доведенная уже до совершенно атомарного уровня, тщательно «размазанная» тонким слоем по всему обществу сверху донизу, вся эта проведенная – каждым членом социума – трудная работа резко повысила эффективность этого социума, и теперь он почувствовал себя в мире очень комфортно – слишком комфортно для того, чтобы не испытывать в связи с этим никакого соблазна. Можно еще дальше продвинуться в сторону демократии, растворить в себе еще какие-то маргинальные группы, инородные этнические включения, облагодетельствовать еще каких-нибудь ущемленных и дать еще какие-то права каким-нибудь обездоленным – но это приведет к еще большей модернизации общества и еще большему отрыву от более «архаических», «традиционных» народов. Из этого замкнутого круга нет выхода, остается только удваивать ставки, надеясь, что пронесет, кривая вывезет – и страшась уже собственной эффективности больше, чем любых других угроз в этом мире. Пафос книги Роулинг, в самом деле ни с чем не сравнимый, именно этим и обусловлен: она очень живо представила, куда могут дальше продвинуться эти тенденции – обе, условно говоря «фашистская» и условно говоря «демократическая». Даже небольшое дальнейшее продвижение взорвало ее социум так, что только клочья остались от всего, к чему мы привыкли в этом мире. Американцы и англичане уже так технологически и социально продвинуты, что и в самом деле скоро начнут казаться нам кудесниками – но на что будут направлены эти вызванные ими к жизни мощные силы, предсказать сейчас не может никто.

Страх человека перед самим собой – перед своими возможностями, перед силами, которые в нем таятся – это нечто неизбывное в истории, хотя последние сто лет, надо признать, удивили нас еще в этом отношении. Но, какие возможности бы ни были высвобождены, человек всегда остается человеком, и не может не испытывать острой тоски, глядя на рушащийся вокруг него мир – мир, на создание которого было затрачено столько усилий, терпения, любви и труда. Стоит ли этого новообретенная свобода – это вопрос отдельный, и не лучше было бы чем-то пожертвовать, чтобы избежать худшего? В современном циничном мире все определяется эффективностью, но не стоило ли бы подумать и о том, чтобы ограничивать эффективность социумов, как ограничивается сейчас распространение ядерного оружия? Возможно (я готов в это поверить), англичане и американцы и в самом деле начинали с терпимости и любви к низшим в своем социуме, сострадания и чувства справедливости, но это стремление объективно превратило их сейчас в волков в стаде овец, и долго ли они будут облизываться, глядя на нас – покажет будущее. Судя по книге Роулинг, у них самих есть в связи с этим большие опасения, так что нам тем более стоит по этому поводу побеспокоиться.

Все варианты сдерживания – в самом широком смысле слова – новых открывшихся сейчас, с ослаблением роли церкви, государства и народности возможностей человека уже, наверное, окажутся недейственными, и трудно понять, что тут можно еще изобрести. Джинн уже выпущен из бутылки, и теперь острота всех проявлений – и демократических, и тоталитарных – будет только нарастать. Никто по доброй воле не вернется в то состояние, которое кажется нам теперь архаическим, тусклым и скучным – так что даже думать о нем невыносимо. То, с какой болью новый мир, фашистский и демократический, прорезывается через старый – государственный, иерархический и аристократический, показано у Роулинг очень ярко, и именно эти острые родовые муки – залог того, что в свое старое состояние мир не вернется уже никогда. Преодоление старого через новое идет – у всех участников Большой игры – с крайне смешанными чувствами: новый мир, детище социального прогресса, в самом деле оказывается очевидно прогрессивен, это ни у кого не вызывает сомнения – но при этом выглядит столь устрашающе, что и самый смелый социальный экспериментатор не раз и не два невольно задумывается о том, не лучше ли было в старом, более спокойном мире.

Вместо повышения чувства общей безопасности, к которому, по идее, должен приводить социальный прогресс, этот «дивный новый мир» вызывает скорее острое чувство беспомощности у всех членов общества перед всем, что их окружает; и действительно, это чувство доминирует в мире Роулинг, оно буквально разлито в его атмосфере. Я не могу доверять ничему; вокруг меня нет ничего, на что я бы мог опереться; все священные понятия – родина, дом, семья, народ, государство – разрушены, дискредитированы или заменены имитациями; мир выглядит даже не то что враждебным, а неуловимо-враждебным, не поддающимся осмыслению; я не знаю, кто мой друг и кто враг, и нет никаких принципов, по которым можно было бы производить это различение; единственное, что мне остается – это положиться на свое сердце (или опять же «инстинкты») и делать то, что мне кажется правильным, не рассчитывая вообще ни на что. И надеяться на лучшее – жизнеутверждающий финал книги, после такого количества мрачных эпизодов, выглядит не более чем надеждой. Мир тысячекратно доказал мне, что все мои добрые поступки, все приносимые мною жертвы будут абсолютно бессмысленными; но я все-таки делаю эти поступки и приношу эти жертвы, вполне осознавая полную бессмысленность и безнадежность этого занятия. Делаю просто так, бесцельно, не надеясь уже более ни на что – потому что дело зашло слишком далеко, и мир уже не исправить никаким индивидуальным актом в каком бы то ни было направлении. И даже смерть, на которую приходится все-таки пойти герою, не расценивается им как что-то, принесенное во имя чего-то, она выглядит тупиком, ничего не разрешающим и ничего не приносящим, кроме опять же какой-то надежды – уже совершенно безумной и ни на чем здравом не основанной. Он прекрасно понимает, что смерть эта – высшая жертва, которую он может принести – ничего не переменит, кроме того, что для него, по крайней мере, игра будет закончена: «He must die. I must die. It must end».

Запад испытывает такие трудности, осваиваясь с собственной историей, потому что он находится в плену одной мифологемы, которая трудно соотносится с реальностью. Запад считает, что, породив фашизм, выплеснув его из своих каких-то неведомых еще глубин, он сам же с ним и справился, преодолел его, превозмог – и теперь очень напряженно и сосредоточенно рефлексирует над вопросом, каким же именно образом ему это удалось, и нельзя ли будет это средство как-нибудь использовать снова, заготовив его заранее на случай будущих возможных потрясений. Все представления о том, что Запад не сам с этим справился, а какая-то внешняя сила помогла ему это сделать, сразу отметаются как нечто принципиально противоречащее всему своду современных западных представлений. Мысли об этом не посещают на Западе, кажется, никого – ни политиков, ни военных, ни писателей, ни «простых обывателей». Этот взгляд на реальность, разумеется, ничем не хуже другого, с историей, например, он совсем неплохо помогает справиться – если закрыть глаза на мелкие факты вроде Сталинградской битвы, не вписывающиеся в концепцию, и сосредоточиться на действительно грандиозных свершениях вроде высадки в Нормандии. Но как только западный мир задумывается над тем, что история вполне может и повториться, он приходит в полное замешательство, не зная, где искать выход из того «умственного тупика», в котором он оказался.

В прошлый раз спастись от фашизма удалось каким-то чудом, а чудеса плохо поддаются анализу и тем более прогнозированию. Строить свою политику и жизнь в целом на их ожидании было бы как-то опрометчиво. Но и адекватно оценить свое прошлое, исключив из него заранее несколько весьма существенных элементов – как абсолютно невозможные с западной точки зрения – тоже затруднительно. Остается только осваиваться понемногу – очень трудно и медленно – с теми фактами, которые нам здесь в России представляются очевидными, а в Англии и США до сих пор кажутся чем-то невозможным и немыслимым. Именно этим сейчас Запад и занимается, прилагая к этому иногда поистине неимоверные усилия. Пожелаем ему удачи в этом нелегком деле.